Французский эпиграф к Евгению Онегину* - article ; n°2 ; vol.32, pg 173-188

Sergej Bocharov

Description

Cahiers du monde russe et soviétique - Année 1991 - Volume 32 - Numéro 2 - Pages 173-188
Sergei Bocharov, The French epigraph to Eugen Onegin.
The author puzzles over the mysterious French epigraph in prose, placed as a philosophical and psychological clue to the famous Russian novel in verse, Eugen Onegin. Not only was Eugen Onegin an encyclopaedia of Russian life, according to Belinskii, but it was as well an encyclopaedia of European culture, states the author of the present article. The epigraph shows Pushkin's endeavor to relate his only novel in verse to his comprehensive experience of European novels of the early nineteenth century, through examples as different as Don Juan, Melmoth the wanderer and Adolph. The psychological portrait sketched in the epigraph is a digest of the main characters of these novels. At the same time, it foreshadows several trends which will materialize later on in Russian literature, for instance, in Dostoevskii's novels. The author of this article considers the French epigraph as a draft of Nicholas Stavrogin. The second part of this paper is devoted to the following question : Onegin and Stavrogin.
Sergej Bočarov, L'épigraphe en français d'Eugène Onegin.
Le présent article tente d'élucider ce fait intrigant : pourquoi le célèbre roman russe en vers, Eugène Onegin, est-il précédé d'une épigraphe en français, en prose, à titre de clé philosophique et psychologique. Eugène Onegin était non seulement une encyclopédie de la vie russe, selon la formule de Belinskij, mais une encyclopédie de la culture européenne, affirme l'auteur de l'article. Puškin marquait par cette épigraphe son désir de rattacher son unique roman en vers à son expérience du roman européen du début du XIXe siècle, à travers des modèles aussi divers que Don Juan, Melmoth ou l 'homme errant et Adolphe. Le portrait psychologique brossé dans le texte de l'épigraphe est un résumé original des caractères des héros de ces romans. En même temps, l'auteur de l'article voit dans ce portrait la préfiguration de certaines possibilités qui se sont matérialisées dans la littérature russe après Puškin, dans les romans de Dostocvskij notamment. Il y voit en particulier se profiler Nicolas Stavrogin. La deuxième partie de l'article est consacrée au thème « Onegin et Stavrogin ».
16 pages
Source : Persée ; Ministère de la jeunesse, de l’éducation nationale et de la recherche, Direction de l’enseignement supérieur, Sous-direction des bibliothèques et de la documentation.

Informations

• Publié par: CAHIERS_DU_MONDE_RUSSE_ET_SOVIETIQUE
• Publié le: 01 janvier 1991
• Nombre de lectures: 521
• Langue: Россию
• Poids de l'ouvrage: 1 Mo

Extrait

Sergej Bocharov
Французский эпиграф к Евгению Онегину*
In: Cahiers du monde russe et soviétique. Vol. 32 N°2. pp. 173-188.
Citer ce document / Cite this document :
Bocharov Sergej. Французский эпиграф к Евгению Онегину*. In: Cahiers du monde russe et soviétique. Vol. 32 N°2. pp. 173-
188.
doi : 10.3406/cmr.1991.2272
http://www.persee.fr/web/revues/home/prescript/article/cmr_0008-0160_1991_num_32_2_2272Abstract
Sergei Bocharov, The French epigraph to Eugen Onegin.
The author puzzles over the mysterious French epigraph in prose, placed as a philosophical and
psychological clue to the famous Russian novel in verse, Eugen Onegin. Not only was Eugen Onegin
an encyclopaedia of Russian life, according to Belinskii, but it was as well an encyclopaedia of
European culture, states the author of the present article. The epigraph shows Pushkin's endeavor to
relate his only novel in verse to his comprehensive experience of European novels of the early
nineteenth century, through examples as different as Don Juan, Melmoth the wanderer and Adolph. The
psychological portrait sketched in the epigraph is a "digest" of the main characters of these novels. At
the same time, it foreshadows several trends which will materialize later on in Russian literature, for
instance, in Dostoevskii's novels. The author of this article considers the French epigraph as a draft of
Nicholas Stavrogin. The second part of this paper is devoted to the following question : "Onegin and
Stavrogin".
Résumé
Sergej Bočarov, L'épigraphe en français d'Eugène Onegin.
Le présent article tente d'élucider ce fait intrigant : pourquoi le célèbre roman russe en vers, Eugène
Onegin, est-il précédé d'une épigraphe en français, en prose, à titre de clé philosophique et
psychologique. Eugène Onegin était non seulement une encyclopédie de la vie russe, selon la formule
de Belinskij, mais une encyclopédie de la culture européenne, affirme l'auteur de l'article. Puškin
marquait par cette épigraphe son désir de rattacher son unique roman en vers à son expérience du
roman européen du début du XIXe siècle, à travers des modèles aussi divers que Don Juan, Melmoth
ou l 'homme errant et Adolphe. Le portrait psychologique brossé dans le texte de l'épigraphe est un
résumé original des caractères des héros de ces romans. En même temps, l'auteur de l'article voit dans
ce portrait la préfiguration de certaines possibilités qui se sont matérialisées dans la littérature russe
après Puškin, dans les romans de Dostocvskij notamment. Il y voit en particulier se profiler Nicolas
Stavrogin. La deuxième partie de l'article est consacrée au thème « Onegin et Stavrogin ».DOSSIER
СЕРГЕЙ БОЧАРОВ
ФРАНЦУЗСКИЙ ЭПИГРАФ К ЕВГЕНИЮ ОНЕГИНУ*
Все мы, любители Пушкина, знаем эпиграфы к главам Евгения
Онегина. Но — странное дело — меньше всего мы знаем главный
эпиграф к роману. Меньше его замечаем и хуже помним, а если и
замечаем, то недостаточно отдавая себе отчет в том факте, что это
единственный общий эпиграф, возглавивший весь роман Евгений
Онегин.
Вот этот эпиграф :
« Pétri de vanité il avait encore plus de cette espèce d'orgueil qui fait avouer
avec la même indifférence les bonnes comme les mauvaises actions, suite d'un sent
iment de supériorité peut-être imaginaire. »
Tiré d'une lettre particulière.
Tiré d'une lettre particulière — это мистификация Пушкина. Он сам
сочинил этот французский текст в конце 1823 г. в Одессе, по окон
чании первой главы Онегина. Именно к 1-й главе и был вначале
поставлен эпиграфом этот текст, при ее отдельной публикации в
1825 г. Однако в 1833 г. Пушкин повысил этот текст в значении,
когда в первом полном издании Евгения Онегина изъял его из
1-й главы и выдвинул впереди всего романа как общий эпиграф.
Согласимся, что это интригующий факт, и еще как следует не
объясненный, — что знаменитому русскому роману в стихах пред
послан в качестве философского и психологического ключа нарочито
* Доклад, прочитанный на международной конференции «Пушкин и
Франция» в июне 1987 г. в Париже.
Cahiers du Monde russe et soviétique, XXXII (2), avril-juin 1991, pp. 173-188. 174 SERGEJ BOČAROV
изготовленный автором и имитирующий подлинный документ
(письмо) фрагмент французской прозы.
Французский язык Пушкин считал языком прозы par excellence :
в своих обзорах европейской литературы он отмечал, что проза имеет
решительный перевес во французской литературе уже с эпохи «скеп
тика Монтаня и циника Рабле». Но в качестве языка прозы фран
цузский был для Пушкина образцом для изучения и, можно даже
сказать, учебной моделью; это особенно относилось к проблеме «мет
афизического языка», обсуждавшейся Пушкиным с Вяземским и
Баратынским в связи с переводом Вяземским Адольфа Бенжамена
Констана. Под метафизическим языком разумелся не только язык
отвлеченного рассуждения, «учености, политики и философии», но и
язык психологического анализа в художественной словесности — об
этом писала А. Ахматова.
Можно думать, что французский эпиграф сначала к 1-й главе, а
затем ко всему роману был для Пушкина опытом в духе «метафи
зического языка», опытом отточенного психологического афоризма,
сочетающего четкое аналитическое расчленение противоречивых
состояний с их рационалистическим упорядочением. Ближайшим и
особенно вдохновлявшим образцом такого аналитического языка
был Адольф, но та культура выражения, pastiche которой создан в
этом пушкинском тексте, конечно, шире Адольфа. Прямые источ
ники пушкинской мнимой французской цитаты не найдены и, веро
ятно, не будут найдены; Набоков приводит интересную аналогию из
Мальбранша, а также весьма правдоподобно усматривает в пушкин
ском афоризме аллюзию на экстравагантные признания Руссо1;
несомненно, присутствует здесь и обобщенное résumé характеров
героев европейских романов начала XIX века, в которых «совр
еменный человек изображен довольно верно» — произведений Шато-
бриана, Байрона, Констана, Метьюрина.
Евгений Онегин был не только энциклопедией русской жизни,
но и энциклопедией европейской культуры. «Живой художествен
ный университет культуры» — я цитирую Л. В. Пум
пянского, — Пушкин творил в убеждении, «что русская культура
слагается не на провинциальных тропинках, а на больших путях
общеевропейской культуры, не в глухом углу, а на свободном про
сторе международного умственного взаимодействия». Л. В. Пум
пянский заметил, что в четырех строках, посвященных Вольтеру в
послании «К вельможе» 1830 г., дано «сокращение целых пластов
мысли» и по силе сокращающей мысли эти строки равны целому
исследованию2. FRANCUZSKU EPIGRAF К EX'GENJJU 0KEG1NU 175
В Онегине в четырех строфах 3-й главы, повествующих о чтении
Татьяны, и в одной строфе главы 7-й — о чтении Онегина — дана
такая сокращенная суммарная история и теория европейского романа,
по крайней мере на трех его стадиях и в трех его типах, представ
ленных именами Ричардсона, Байрона и Констана; все эти пласты
европейской литературы в структуре пушкинского романа присут
ствуют, выражаясь гегелевским языком, в снятом виде, и всем им
здесь подведен итог тем действием, какое они оказали на души
русских читателей в русской действительности — Онегина и Татьяны.
Подобным сокращением пластов характеристики современного
героя в европейском романе звучит и французский эпиграф. Прямо
соотнести его с каким-то одним знаменитым героем — Адольфом
или Мельмотом — не удается: представленный здесь образ поме
щается где-то между сверхестественным величием Мельмота и
социальной слабостью Адольфа (в 1823 г., когда сочинялся эпиграф,
Пушкин только что прочитал Мельмота и, по гипотезе Т. Г. Цявлов-
ской3, перечитывал вместе с Каролиной Собаньской Адольфа). Надо
подчеркнуть, что Пушкин имел дело именно с суммарным опытом
европейского романа как исходным пунктом романа собственного. В
предисловии к своему переводу Адольфа Вяземский отмечал особо,
что на этот роман он смотрит не как на творение «исключительно
французское, но более европейское, представителя не французского
общежития, но представителя века своего, светской, так сказать,
практической метафизики поколения нашего»4. В 1-й главе Онегина
строка «Как Child-Harold угрюмый, томный» имела черновой вариант:
«Но как Адольф угрюмый, томный» (VI, 244 У5; во французском
письме Александру Раевскому в октябре 1823 г. Пушкин заменил «un
caractère Byronique» на «un caractère Melmothique» (XIII, 378), т.е. три эти
модели были для него взаимозаменяемы как варианты одного типа.
И Байрона, и Мельмота Пушкин читал по-французски: французский
язык эпиграфа и является знаком связи с европейской традицией,
культурным ориентиром. Значимо здесь и то, что это французская
проза. Роман в стихах Пушкина подключался к генетическому ряду
большого европейского романа в прозе, и в ходе работы над